Все, что любила, сама показывала. Приглашала с собой в храм, учила трепетному стоянию на литургии. Во время определенного песнопения нужно было вспоминать свои грехи, богомыслить о тайнах Троицы, творить поклоны. Несказанное мистическое переживание литургии, храма, причастия...

Литургический порядок был открыт ей свыше. Поклоны, которые клала на литургии (во время богослужения могла класть до шестисот поклонов), делали службу очень живой. Человек не стоял “просто как свечка”, был постоянно включен в живой порядок. Создавалось впечатление, что старица больше участвует в литургии, чем служащие священники, — так сопереживала происходящему, что сердце вибрировало в такт молитве. Литургия с ней исчерпывающе окормляла: полтора часа проводил как в раю.

Литургия начиналась в четыре утра в подземном храме Иова Почаевского. Зажигались свечи. Из народа никого нет, лишь странники. И благодать тишайшая, покой благословеннейший. Начинается молитва православная, и хор монахов... А потом просфорки вкушаешь, с матушкой в келью идешь, беседуешь по дороге. Почаевская лавра несказанной красоты. Спускаешься по живописнейшему ходу.

Внимательно разбиралась в семейной ситуации каждого человека и способствовала тому, чтобы прервать ветхие связи. Ей было открыто, у кого какие печати, и участливо разбиралась, вникала.

Как улыбалась — нежность нескончаемая, душа перетекающе-сочетающаяся, полная трепета! Взор ласковый постоянно предо мной. Лицо — чистейший свет. Совсем простая. Иногда по-учительски указывала пальчиком: “Я ж тебе говорила, Наташа, я ж тебе говорила: не ходи, не делай! Ты меня не слушалась. Ну вот, видишь. Вот результат. Я же тебя предупреждала, что он бесноватый...”

Ей был открыт духовный мир. И происходили вещи недоступные и непонятные. “Священник включил замок в алтаре”. Ее отчасти юродивому сознанию было открыто, что знак святости — крест, а дьявол действует через какие-то замки, как бы замыкая энергетическое поле в духовном пространстве. “Замки” ставили люди с негативными печатями, проводники дьявола. Против “замков” творила очень сильную молитву.

Особенно любила рассказывать, какое действие имела ее молитва. Едет в купе она и трое мужчин. Один начал кряхтеть от ее молитвы, с места сошел, другой начал чихать, третьему стало плохо... “Что ж мне так плохо?” “Бесы стали выходить из вас от молитвы”. “Могли бы вы ее не творить?” “Не могу, я умру: меня ваши бесы задушат”.

Жила в мистическом юродивом мире, отчасти служившем искушением. Видеть мир ее глазами, как она приглашала, было нельзя. Но если, оставаясь церковно верным сыном, брать от нее с умом то, чего не хватало внешней институциональной церкви, можно было обрести сокровищницу даров истинно православной церкви.

Евфросиньюшка — Соловецкая сокровищница. Божия Матерь сложила в ней золотые россыпи даров. Я прильнул к ее сердцу и столько почерпнул!.. И вам стремлюсь отдать без остатка.

*   *   *

Была странницей. Странствующие по вокзалам цыгане всегда ее слушали. Обратила многих цыган, оставляла им крестики, показывала молитву. Часто брали ее в милицию, издевались.

Ей давалась несравнимая благодать на поклонах. Ставились печати, и буквально на пятидесятом поклоне как бы открывалось Царствие. И тотчас сходило облако благодати, давалось вдохновение и казалось, ты уже летаешь и не сможешь остановиться, будешь творить их нескончаемо долго. Как же можно жить без поклонов? Поклоны — хождение в свете: воспринимались естественно, как бег для лошади.

Многие пытались творить поклоны, но без евфросиньюшкиных печатей, без ее маленькой купины ничего не получалось.

Была олицетворением лучшего в православном старчестве: доброта, теплота, ревность, необыкновенное покаяние, не просыхающие на глазах слезы... Спит, и во сне перебирает четки, читает молитву губами. Спит всего несколько часов сидя, редко-редко можно было увидеть ее лежащей. Спит только на полу. Пол всегда устлан ватными одеялами, и на них такая благодать, что только лбом касаешься пола, кажется, Царствия Божия касаешься. Особо благодатный алтарь, где каждая иконка особо памятна ей. Любила подходить к алтарю и рассказывать: это от такого-то монаха... Много странничала и много общалась со старцами.

Какой скорбью давалась ей каждая келья, в которой жила! Вела лютую брань, чтобы обжить ее. Постоянно избивали демоны, гнали монахи: “замолившаяся... слишком много требует...” Обвиняли в прелести, между тем, матушка была великая трезвенница.

Евфросиньюшка много постилась. Несколько раз по сорок дней ничего не ела. Любимая молитва — Киприанова. Как только сильная вражия атака, тотчас творили ее по нескольку раз в день, и просила всех чад участвовать в Киприановой молитве.

Трапеза с ней была царская. Неважно, что ели. Допустим, вы сидите в ее собачьем шалаше, слева на маленьком бугорке керосиновая лампа, на ящике справа икона.

“Ты трошки посоли, Наташа”. Любила есть картошку с луком — цибулей — и какие-нибудь соленые огурцы. И нескончаемая благодать. Великая причастница особых тайн Божиих. На трапезе стояла евхаристическая благодать Царствия... невозможно передать!

Печать хлебосольных трапез унаследовали многие ее чада. Сходящая из Царствия, неземного происхождения, неотмирского.

Многие ученики Евфросиньи были с разными дарованиями: ученые, художники... Последнее время к ней притекало много творческих людей и очень окормлялось от нее. Евфросинья давала им мудрейшие советы, в краткий срок освобождались от ветхих связей и, очищенные, становились на путь духовного затвора, который она познала в совершенстве, путь брани, теплоты...

“Видишь, Иоанн, все наши. Посмотри, сколько наших! Нашего духа”.

Мой духовник говорил: “Она тебе бабушку напоминает... К коленке припадаешь, ручку целуешь, как дитя, растворяешься в ней”. Но это была чисто духовная симпатия, святой трепет. Было приятно находиться вблизи нее, даже запахи ее родные... Мистическое родство.

Вспоминаю годы, когда приезжал к ней в Почаев, мое блаженное духовное детство — точно в раю прожил. Как я любил Почаев! Я видел город ее очами: Евфросиньюшка втеснила мне свое око. Почаев казался одним из замков Царствия небесного, поскольку она была вестницей Царствия. Почаев весь выношен на ее худеньких плечиках и выстрадан, ее молитвами держался, и, как полагается, гнал ее за это.

Жила Евфросиньюшка, как и подобает странникам, только приношениями: не было ни копейки денег, но ей многое передавали. Сильнейшая молитва ее была слышима небом. “Скольких я от рака исцелила, от тяжелейших болезней, туберкулеза”. По следованной псалтыри по несколько десятков раз упоминала каждого, читала псалтырь об усопших, исцеляла на источниках... Люди очень благодарили ее, часто приезжали, отдавали все, что могли.

Любила рассказывать. Ее повествования, всегда нравоучительные и полные чудодейственных событий, были настолько живыми, что слушавшие становились как бы соучастниками ее святой жизни. Столько чудес творилось в ее жизни! Столько раз набрасывались на нее собаки, была на волосок от гибели, столько раз была чудодейственно ограждена, утешена, исцелена...

Евфросинья имела сильный иммунитет против всякой книжной учености и говорила только одно: “Что вы пристаете ко мне с этими книгами? Я как в веру обратилась, читаю только Псалтырь и Евангелие, чтобы грехи вымолить. А ко мне приходят соседи: почитай житие такого-то...”

Ходила в облаке купины. Благодать веяла от каждого шага. Вот спускаемся после купания со Святой горки. Заходит в дом к женщине и говорит: “Катерина, ну-ка ставь картошку, лучшую! Такие гости со мной”. И пока бабулька делает картошку: “Я ее сына исцелила от туберкулеза ног. А ее надо картошку просить, она сама должна была знать”.