Домой

 

 

 

Октябрьский переворот и гражданская война
в книге "Воспоминания 500 русских детей"

 

"12 декабря 1923 г. во всех классах (Русской) гимназии (созданной в Чехии, для детей белых воинов и эмигрантов — Ред.) было предложено учащимся написать "Мои воспоминания с 1917 года до поступления в гимназию". Для исполнения этой работы было дано 2 часа, почему большинство её не закончило... Каждый писал, что хотел. По происхождению своему учащиеся оказались принадлежащими к самым разным слоям. Среди них очень много казаков, особенно донцов, есть уроженцы столиц, Киева, Одессы, Кавказа, Крыма, Сибири и т.п. Остальные всеми правдами и неправдами пробрались позже. Авторам от 6 до 22-х лет. Одна треть из них — девочки.

...Общая канва приблизительно такова, — нормальная жизнь в семье неожиданно разрушена... Начинаются тяжелые страдания... Десятки гибнут, единицы чудом уцелели. Это окружение с раннего детства воспоминаниями о погибших, только что ушедших и никогда не вернувшихся, характерно для огромного большинства. Многие живут как бы в царстве теней.

Страдания и лишения часто доводили детей до последней черты, но вдруг всё, как по мановению волшебного жезла, менялось. Прерванное детство неожиданно возобновляется...". (Здесь и далее цит. по книге: "Воспоминания 500 русских детей", ред. проф. В.В.Зеньковского, Прага, 1924 г., стр. 5)

 

 ДОМ, СЕМЬЯ, РОССИЯ

"Родному дому и семье посвящено обыкновенно только несколько строк... У малышей (до 2-3 класса) всё это что-то безконечно далекое, потерянное, полузабытое... Приготовишки:

— Дома я рвал цветы, сколько хотел. — Когда я был дома, всегда была война. — Я помню ещё наш дивный сад в Крыму. — Дома был голод. — Плохо было у нас дома. — Как было нехорошо, — всё мало ели.

Дети 10-15 лет:

— Я помню нашу уютную квартирку на Петроградской стороне. Я маленькая девочка, в длинной ночной рубашке — лежу на своей кровати. Мне не хочется спать... Мне представляется в ночной тишине, что я одна в огромном мире, где нет родной человеческой души. Мне делается страшно, но смотрю на прелестные, глубокие глаза Божией Матери, — страх понемногу уходит. Мне кажется, что Лик Пресвятой Девы движется и живёт. Она смотрит на меня с лаской и любовью, и я незаметно засыпаю.

— В России люди ходили худые и просили хлеба. — У нас дома по три дня ничего не ели. — В России хлеб полагается детям только за обедом по маленькому ломтику. — На базаре нам ничего не продавали, а говорили: чего перед смертью вам откармливаться. — Я помню себя только до смерти папы, когда я стала впервые всматриваться в окружающее. — Дома у нас все голодали, и мы стали собираться перебираться. (Стр. 8)

— Первое большое событие у меня дома — объявление войны германцами. — Дома мы жили целый месяц, просыпаясь с мыслью, что будет с нами завтра? — Я хорошо помню себя на коленях у покойной мамы... — Видел я 18 переворотов, эх, если бы помнилось только хорошее... Для меня самое лучшее было бы зачеркнуть совсем эти годы и никогда о них не вспоминать. — Сколько обезображенных трупов я видел в России, даже лошади боялись. — Мы привыкли тогда к выстрелам и начинали бояться тишины... — Иногда кажется мне, что тихой и мирной жизни в России никогда не было.

— Я видела войну, чуму, голод. Боже, как ужасно, что дана такая тема. Приходится рыться в том, что я так старалась забыть... — За что все хотели нас убить в России? (Стр. 9)

 

ГОДЫ РЕВОЛЮЦИИ

Младшие:

— В один прекрасный день начались выстрелы. — Революция — это когда никто не спал. — Тогда забастовала прислуга. — Когда весь день все ходили по улицам и, приходя домой, без слов засыпали. — Когда появились красные ленточки... — Настоящей революции у нас не было, а только грабеж и обыски.

Начиная с 5-го класса:

— Революция — это, когда папы не было дома, а мама не знала, что ей делать... — Папа как пропал. — Все плакали. — Папа всё время находился под неприятельскими пулями... — Тогда начались трудные дни, шалости исчезли, я по ночам молилась за папу...

— Моя покойная мама сразу сказала: "Много веселятся, а потом будут плакать". — Мой убитый папа всегда говорил: "Смотри — красный цвет кровавый — берегись". Я его слова на всю жизнь запомнил... — Пришли крестьяне и стали распределять комнаты после нашей смерти. Я каждый день думала, что такое смерть. Это что-то тёмное, но не страшное, тихое — но безпросветное...

Разговор старика крестьянина ночью, в степи, со своим сыном: — Отец долго меня разспрашивал, что случилось в городе, а я всё говорил. Потом он обернулся: "Ты у меня ученый. Что будэ?" А я не знал. Он помолчал и говорит: "Запомни, сын, добрэ не будэ". Скоро его и убили дезертиры.

Старшие классы:

— У нас все радовались. Мы кричали в гимназии "ура". — Наши ученики мечтали о каком-то рае, где все будут блаженствовать. — Было сперва всем весело. Вначале мы пережили сильные и красивые моменты, но они потускнели и изгладились сейчас из памяти. — Очень скоро стало плохо. — Началась больная жизнь. — Скоро нам самим пришлось жить "на ноже".

— Когда мы радовались, то начали почему-то кричать "долой" нашему старику Директору. Он заплакал, и никто не сказал нам, что мы поступили подло и гадко... — С первых дней революции и нам, детям, стало тяжело, но я утешалась тем, что в жизни нужно испытать не только сладкие плоды.

— Я скоро увидел, как рубят людей. Папа сказал мне: "Пойдем, Марк, ты слишком мал, чтобы это видеть". — Жизнь как-то сразу у нас покачнулась, и всё покатилось по наклонной плоскости... — Скоро начала литься русская кровь, мои близкие умирали без стона, без проклятий и жалоб. — Я уцелел только один из всей семьи. (Стр. 11)

— Я так узнала революцию. В маленький домик бросили бомбу. Я побежала туда. Всё осыпалось. В углу лежала женщина. Рядом её сын с оторванными ногами. Я сразу сообразила, что нужно делать, т.к. увлекалась скаутизмом. Я послала маленького брата за извозчиком, перевязала раненых, как могла... Самое ужасное в революции — раненые. Их никогда не кормили. Приходилось нам, детям, собирать им деньги на хлеб. (Стр. 12)

— Я учился мало, всё ездил за картофелем в село за 46 верст. — В школу ходили без толку. Служил. Учиться приходилось дома, рано, при лучине. — Придёшь в училище, тебе говорят: нет дров, уходи. — У нас ученики партами топили печь. — У нас часто приходили красноармейцы разговаривать с барышнями буржуйками. — Учения никакого не было. — Было очень много грязи и никакого порядка. — Редкий день в школе проходил без крупных потасовок... — Один наш ученик подставил ногу бывшему Директору, тот упал, его не наказали, это меня очень удивило. — Наш старый Директор в новой школе мёл полы. — Старик математик пас коров, а нас учили какие-то дураки.

— Об учении никто не думал. Часто во время уроков приходили и кричали: на заседание! Я был делегатом. Председателем был у нас новоиспечённый коммунист, ученик 8-го класса. Он непрестанно звонил, кричал "товарищи", и теребил свою морскую фуражку. Его никто не слушал. Часто дело доходило до драки. Тогда часть делегатов за буйство выгоняли, а они ломились в дверь, бросали куски угля и т.д. — Польза от гимназии была одна: давали обедать. Похлебку, сушеную воблу, а главное, по куску хлеба.

— Я стал вести себя с учителями как следует, меня и исключили из комсомола. Закон Божий запретили и так про него выражались, что я стал по вечерам забираться в угол нашей комнаты и читать Евангелие. (Стр. 12-13)

 

Последние годы в России — центральная часть всех воспоминаний. Многие не забудут их до последнего вздоха на земле. Малыши повествуют эпически спокойно:

— Всё стало безплатно и ничего не было. — Пришел комиссар, хлопнул себя плеткой по сапогу, и сказал: "Чтобы вас не было в три дня". Так у нас и не стало дома. — А нас семь раз выгоняли из квартир. — У нас было очень много вещей, и их нужно было переносить самим. Я была тогда очень маленькой и обрадовалась, когда большевики всё отобрали... — Жили мы тогда в поисках хлеба... — Торговал я тогда на базаре. Стоишь, ноги замёрзли, есть хочется до тошноты, но делать нечего. — Когда и вторая сестра заболела тифом, пошел я продавать газеты. Нужно было кормиться...

Почти все добавляют: — Мы тогда голодали; все голодали; хлеба у нас не было, ели, как и другие, мёрзлую картошку; мы тоже пропадали с голоду и т.д.

 

О голоде взрослые почти не упоминают. Только один объяснил причину этого молчамия:

— Голод описывать нечего, он хорошо известен теперь почти всем русским...

 

Но все эти лишения ещё не самое страшное из того, что пережили дети. Им пришлось вплотную столкнуться со смертью. Смерть была всюду. Некоторые к ней даже привыкли...

— Нашего отца расстреляли, брата убили, зять сам застрелился. — Оба брата мои погибли. — Мать, брата и сестру убили. — Отца убили, мать замучили голодом... Дядю увели, потом нашли в одной из ям, их там было много. (Стр. 14)

— Умер папа от тифа, и стали мы есть гнилую картошку. — Моего дядю убили, как однофамильца, сами так и сказали. (Стр. 15)

— Я поняла, что такое революция, когда убили моего милого папу. — Было нас семь человек, а остался я один. — Папа был расстрелян за то, что он был доктор. — Умер папа от брюшного тифа, в больницу не пустили, и стала наша семья пропадать. — Отца расстреляли, потому что были близко от города какие-то войска. — У нас дедушка и бабушка умерли от голода, а дядя сошел с ума. — За этот год я потерял отца и мать... — Брата четыре раза водили на расстрел попугать, а он и умер от воспаления мозга... — Мы полгода питались крапивой и какими-то кореньями. — У нас было, как и всюду, повелительное: "Открой!", грабительские обыски, болезни, голод, расстрелы. — Было очень тяжело. Мама из красивой, блестящей, всегда нарядной, сделалась очень маленькой и очень доброй. Я полюбил её ещё больше.

— Видел я в 11 лет и расстрелы, и повешения, утопление и даже колесование. — Все наши реалисты погибли. Домой не вернулся никто. Убили и моего брата... — За эти годы я так привык к смерти, что теперь она не производит на меня никакого впечатления. — Я ходил в тюрьму, просил не резать папу, а зарезать меня. Они меня прогнали. — Приходил доктор, и, указывая на мою маму, спрашивал: "Ещё не умерла?" Я лежал рядом и слушал это каждый день, утром и вечером.

— Я видел горы раненых, три дня умиравших на льду. — Моего папу посадили в подвал с водой. Спать там было нельзя. Все стояли на ногах. В это время умерла мама, а вскоре и папа умер...

 

Одна из семиклассниц тоже скупо и кратко рассказывает о неизвестном 15-летнем герое, погибшем в Чека:

— Его родители скрывались. Голод заставил послать сына за хлебом. Он был узнан и арестован. Его мучили неделю: резали кожу, выбивали зубы, жгли веки папиросами, требуя выдать отца. Он выдержал всё, не проронив ни слова. Через месяц был найден его невероятно обезображенный труп. Все дети нашего города ходили смотреть... (Стр. 16)

 

Одна из учениц, тоже старших классов, дает краткое описание Чрезвычайки:

— Чека помещалось в доме моих родителей. Когда большевиков прогнали, я обошла неузнаваемые комнаты моего родного дома. Я читала надписи разстрелянных, сделанные в последние минуты. Нашла вырванную у кого-то челюсть, теплый чулочек грудного ребенка, девичью косу с куском мяса. Самое страшное оказалось в наших сараях. Все они доверху были набиты растерзанными трупами. На стене погреба кто-то выцарапал последние слова: "Господи, прости..." (Стр. 16-17)

 

Огромное большинство ограничивается сообщением голых фактов. Есть только несколько попыток нарисовать общую картину, оценить пережитое...

— Это было время, когда кто-то всегда кричал "ура", кто-то плакал, а по городу носился трупный запах. — В эти годы всё сорвалось, всё было поругано. Люди боролись со старым, но не знали, куда идти, не знали, что с ними будет. Да и кто теперь приютит больное русское сердце?..

— Днём нас убивали, а под покровом ночи предавали земле. Только она принимала всех. Уходили и чистые и грязные, и белые, и красные, успокаивая навсегда свои молодые, но рано состарившиеся сердца. Души их шли к Престолу Господнему. Он всех рассудит... (Стр. 17)

— При отъезде я видел битву ледоколов во льдах. Наш капитан сказал, что это в первый раз случилось в мире. Затёртые льдами ледоколы стреляли друг в друга. Больше всего я люблю северное сияние. — Я был как каменный и всё смотрел на русскую землю. Когда увидим её опять! — Мы все начали молиться. Прощай, дорогая Родина. — Холодно, дико воет ветер, бьет в лицо, пронизывает самую душу. Грустно и тоскливо. Вокруг поля, набухшие от осеннего дождя, под копытами хлюпает грязь. Впереди бьётся разорванный флаг. Так мы уезжали... (Стр. 18)

— Я шел, пока не отморозил себе обе ноги, дальше ничего не помню. Очнулся много позже. — Мы шли по безводной пустыне с Уральцами 52 дня. — 300 верст прошли, питаясь чем попало... — Мы долго ехали через Сибирь, под обстрелом, среди болтающихся на телеграфных столбах трупов, их нельзя забыть. — Я долго шла, а когда не могла, меня перенесли, а всё-таки не бросили. — Во время дороги я увидел и сам пережил столько, что простому смертному всего не разсказать... — Трудно было уезжать из России. (Стр. 18-19)

— Целыми днями видели только воду, но вот уже чаще видели горы, наконец, стали видеть города. Я на всё смотрел. Раз вышел на палубу. Пароход стоит. Люди кричат. Очень тепло. Это был город Египет. — Ехали месяц, пили воду с нефтью. На трубе пекли пышки. Папа заболел кровавым желудком, а я тифом. Доктор говорил: умрём, а мы выздоровели... — Ездил я и по Туре, по Тоболу, Иртышу, Оби и Томи, и всегда мне было очень плохо.

— Мы долго бродили по лесу. Ночью перебрались через маленький ручей. Маме было тяжелее всех: она несла на руках маленького брата и горячо молилась, чтобы он не закричал, а то всё наше дело пропало. Ему дали лекарство — опий. Мы были одеты во всё черное. Присели в канаве, как камни, когда проходили солдаты... — Как раз в это время было Рождество Христово. В вагоне была ёлка. Пришел капитан и сказал, что мост у Ростова взорван. Папа связал аэропланные лыжи, и мы побежали. Был мороз. Я и брат плакали. Мама успокаивала, а у неё было воспаление легких. Дон был замёрзший. Моя мама скончалась только у Тихорецкой. — Мы много ездили, ожидая смерти от большевиков, от батьки Махно, от разбойников и дезертиров. — Наша семья такая: мама в Бельгии, брат в Индо-Китае, папа неизвестно где, а я здесь (в Чехии — Ред.). (Стр. 20)

— Мне приходилось тонуть четыре раза, но т.к. на море всегда кто-то спасает, то я к этому привык. — Надо мной смеялись, что я вырос под пулемётным огнем. Стреляли, по правде, у нас почти каждый день. (Стр. 21)

 — Я бродил один и видел, как в одном селе на 80-тилетнего священника надели седло и катались на нём. Затем ему выкололи глаза и, наконец, убили. — Наконец я и сам попал в Чека. Разстреливали у нас ночью по 10 человек. Мы с братом знали, что скоро и наша очередь, и решили бежать. Условились по свистку разсыпаться в разные стороны. Ждать пришлось недолго. Ночью вывели и повели. Мы ничего, смеёмся, шутим, свернули с дороги в лес. Мы и виду не подаём. Велели остановиться. Кто-то свистнул, и мы все разбежались. Одного ранили, и мы слышали, как добивают. Девять спаслось. Голодать пришлось долго. Я целый месяц просидел в тёмном подвале...

— Пришлось мне жить в лесу. Долго я бродил один. То совсем ослабеешь, то опять ничего. Есть пробовал всё. Раз задремал, слышу, кто-то толкается. Вскочил — медведь. Я бросился на дерево, он тоже испугался и убежал. Через неделю было хуже: я встретил в лесу человека с винтовкой в руке; он шел прямо, крича, кто я. Я не отвечаю, он ближе. Я предложил бросить винтовку и обоим выйти на середину поляны. Он согласился. Тогда я собрал все силы, прыгнул к винтовке и спросил, кто он: он растерялся и заплакал. Тогда мне стало стыдно, я швырнул винтовку и бросился к нему. Мы расцеловались. Я узнал, что он такой же изгнанник, как и я. Мы пошли вместе. (Стр. 21)

— Видел я всё, но больше всего ненавижу трусость толпы. — Люди оказались похожими на диких зверей. (Стр. 22)

— Много скверных осадков у меня на душе, но будет опять Россия, и они разлетятся, как дым от лица огня... — О скоро ли увидим мы вновь твои родные церкви и родные поляны?.. — Мне учиться очень трудно. Ночами думаю: что дома? живы ли? придёт ли письмо? Здесь никто и не знает, как тяжело приходится там. — Мои мысли часто далеко от гимназии. Я не имею права сейчас думать о себе. — Я радуюсь, что я русский, я верю в Россию. — Я буду бороться с судьбой, но что бы ни случилось, я весь в твоём распоряжении, Россия... (Стр. 23-24)

И у тех и у других, в разных выражениях, часто повторяется одна и та же мысль, наиболее ярко схваченая 14-летним мальчиком: Господи, спаси и сохрани Россию. Не дай погибнуть народу Твоему православному!.." (Стр. 24)

 

Официальный сайт Централизованной религиозной организации Православная Церковь Божией Матери Державная  18+

(с) Все права сохранены. Централизованная религиозная организация Православная Церковь Божией Матери Державная. Москва, 1999-2013 гг. (с) Священник Илья (Попов).

С 1982 по 1991 гг. — Катакомбная церковь. В 1991 г. в Москве зарегистрировано добровольное общественное объединение — общественно-благотворительный просветительский фонд  "Богородичный центр", который в 1993 г. был переименован в фонд "Новая Святая Русь" и в 1999 г. перестал действовать.
В 1992 г. в Москве зарегистрировано добровольное религиозное объединение "Община Церкви Божией Матери Преображающейся". Согласно требованиям принятого в 1997 г. Федерального закона РФ о свободе совести и о религиозных объединениях оно было переименовано и действовало до 24.06.2022 г. как "Местная религиозная организация - Община Православной Церкви Божией Матери Державная г. Москвы", ОГРН 1037700054094. Нестяжательная община приняла такое решение в связи с пандемией и возникшими финансовыми трудностями.
04.02.1997 г. Министерством Юстиции РФ зарегистрировано добровольное религиозное объединение Православная Церковь Божией Матери Державная, свидетельство о регистрации N388, ОГРН 1025000003621
30.10.2002 г. в соответствии с требованиями законодательства, утверждено наименование Централизованная религиозная организация Православная Церковь Божией Матери Державная.

Нам можно написать:mail @ avemaria. ru (без пробелов)